175 лет назад, в мае 1842 года, в московской Университетской типографии были отпечатаны первые экземпляры книги «Похождения Чичикова, или Мёртвые души. Поэма Н. Гоголя».

На таком названии настояла цензура, которой хотелось, чтобы читатель воспринял поэму как авантюрный роман. Хитрый и настырный Николай Васильевич отчасти нейтрализовал усилия цензоров – настоял на таком графическом исполнении обложки, когда фразы «Похождения Чичикова» и «Поэма Н. Гоголя» были набраны мелким шрифтом, а «Мёртвые души» – на полстраницы.

Позже авторское название было восстановлено и стало постепенно выясняться, что только в этой поэме Николай Васильевич исполнил то, к чему, как он считал, призван настоящий художник: «…чтобы из нас же взять и нас же возвратить нам в очищенном виде».

Вопрос о том, что именно из нас «взял», от чего именно «очистил» и что нам «вернул» Гоголь в «Мёртвых душах», до сих пор остаётся открытым, и в этом один из залогов бессмертия этой поэмы. Единственной в своём роде в отечественной культуре.

Как ни крути, а догоголевские и послегоголевские герои (пока не пришли Щедрин и писатели-шестидесятники), по большому счёту, льстят читателю, приподнимают нас над нами. Рыцари без страха и упрёка, утончённые натуры, глубокий и сложный внутренний мир, кринолины, хруст французской булки… Как не присоединиться, как не увидеть в них себя, как не пережить вместе с ними эти высокие порывы, как не пойти за ними (мысленно, только мысленно!) в поисках идеала?

Гоголь очистил своих героев (то есть нас с вами) не только от романтических бантиков и рюшек, но вообще от каких-либо примет и проявлений того, что называется «психологизмом», выпрямил все извивы их и нашей натуры, предельно упростил все «сложности и неоднозначности».

Он взял нас такими, какими нас Бог создал, а высокая культура и правильный социум отредактировать не сумели или не успели. И мы увидели в этом зеркале себя в таком виде, о котором неловко рассказать другим, который принято скрывать не только от врагов, но и от друзей.

«Нет, это не мы, это они. Мы не такие», – скажет кто-то. И ошибётся. Потому что Гоголь писал не конкретно про нас с вами. Он выписывал, как мне кажется, то, что сегодня называется «национальным характером», «национальным менталитетом». То, что разлито в нас в той или иной пропорции, в тех или иных концентрациях. Но во всех. И в каждом.

Доказательства? Забирайте.

Ну чем вам не современный провинциальный город? Да хотя бы и Ижевск, увиденный, с одной стороны, глазами приезжего, а с другой – журналиста муниципальной газеты:

«Попадались почти смытые дождём вывески с кренделями и сапогами, кое-где с нарисованными синими брюками и подписью какого-то Аршавского портного; где магазин с картузами, фуражками и надписью: «Иностранец Василий Фёдоров»; где нарисован был бильярд с двумя игроками во фраках, в какие одеваются у нас на театрах гости, входящие в последнем акте на сцену… Под всем этим было написано: «И вот заведение». Кое-где просто на улице стояли столы с орехами, мылом и пряниками, похожими на мыло…

Мостовая везде была плоховата. …Городской сад, который состоял из тоненьких дерев, дурно принявшихся, с подпорками внизу, в виде треугольников, очень красиво выкрашенных зелёною масляною краскою. Впрочем, хотя эти деревца были не выше тростника, о них было сказано в газетах при описании иллюминации, что «город наш украсился, благодаря попечению гражданского правителя, садом, состоящим из тенистых, широковетвистых дерев, дающих прохладу в знойный день», и что при этом «было очень умилительно глядеть, как сердца граждан трепетали в избытке благодарности и струили потоки слёз в знак признательности к господину градоначальнику».

Жалуемся мы, что нет у нас «позитивного образа будущего». Прошлый был не тот, а ныне вовсе без него осиротели. Неправда. Есть. Просто мы его артикулировать стесняемся. А Гоголь не постеснялся, сделал работу за нас:

«Он думал… о том, как бы хорошо было жить с другом на берегу какой-нибудь реки, потом чрез эту реку начал строиться у него мост, потом огромнейший дом с таким высоким бельведером, что можно оттуда видеть даже Москву и там пить вечером чай на открытом воздухе и рассуждать о каких-нибудь приятных предметах. Потом, что они вместе с Чичиковым приехали в какое-то общество в хороших каретах, где обворожают всех приятностию обращения, и что будто бы государь, узнавши о такой их дружбе, пожаловал их генералами, и далее, наконец, бог знает что такое, чего уже он и сам никак не мог разобрать».

Угадал Николай Васильевич и с нашим провинциализмом, парадоксально сочетающимся с необъятностью российских просторов:

«Чичиков… полюбопытствовал только знать, в какие места заехал он и далеко ли отсюда пути к помещику Собакевичу, на что старуха сказала, что и не слыхивала такого имени и что такого помещика вовсе нет.

– По крайней мере знаете Манилова? — сказал Чичиков.

– А кто таков Манилов?

– Помещик, матушка.

– Нет, не слыхивала, нет такого помещика.

– Какие же есть?

– Бобров, Свиньин, Канапатьев, Харпакин, Трепакин, Плешаков…

– Далеко ли по крайней мере до города?

– А верст шестьдесят будет.

Так до сих пор и живём: отъехали на 60 вёрст, а словно на 6 тысяч.

Гордимся ли мы своими пространствами? Да, гордимся. А умеем ли и хотим ли их обиходить? Знаем ли точно границы своих владений? Готовы ли остановится на них или лелеем мечту прихватить – межу ли у соседа по даче или «Алясочку» у пиндосов?

«Ноздрёв повёл своих гостей полем, которое во многих местах состояло из кочек… Во многих местах ноги их выдавливали под собою воду, до такой степени место было низко. Сначала они было береглись и переступали осторожно, но потом, увидя, что это ни к чему не служит, брели прямо, не разбирая, где бóльшая, а где меньшая грязь. Прошедши порядочное расстояние, увидели, точно, границу, состоявшую из деревянного столбика и узенького рва.

– Вот граница! – сказал Ноздрёв. – Всё, что ни видишь по эту сторону, всё это моё, и даже по ту сторону, весь этот лес, который вон синеет, и всё, что за лесом, всё моё.

Не было в гоголевские времена Интернета и социальных сетей, но вели мы себя ровно так, как сегодня завзятые сетевые сидельцы:

– Мы об вас вспоминали у председателя палаты, у Ивана Григорьевича, в прошедший четверг…

– Да, я не был тогда у председателя…

– А прекрасный человек!

– Кто такой?…

– Председатель.

– Ну, может быть, это вам так показалось: он только что масон, а такой дурак, какого свет не производил…

– Конечно, всякий человек не без слабостей, но зато губернатор какой превосходный человек!

– Губернатор превосходный человек?

– Да, не правда ли?

– Первый разбойник в мире!

– Как, губернатор разбойник?..

– И лицо разбойничье!  Дайте ему только нож да выпустите его на большую дорогу – зарежет, за копейку зарежет! Он да ещё вице-губернатор – это Гога и Магога!..

– …Мне, признаюсь, более всех нравится полицмейстер. Какой-то этакой характер прямой, открытый; в лице видно что-то простосердечное.

– Мошенник! – продаст, обманет, ещё и пообедает с вами! Я их знаю всех: это всё мошенники, весь город там такой: мошенник на мошеннике сидит и мошенником погоняет. Все христопродавцы. Один там только и есть порядочный человек: прокурор; да и тот, если сказать правду, свинья.

И присутственные места, и их обитатели, да и посетители ничуть не изменились:

– Позвольте узнать, – сказал Чичиков с поклоном, – здесь дела по крепостям?

– Здесь нет дел по крепостям.

– А где же?

– Это в крепостной экспедиции.

– А где же крепостная экспедиция?

– Это у Ивана Антоновича.

– А где же Иван Антонович?

Старик тыкнул пальцем в другой угол комнаты. Чичиков и Манилов отправились к Ивану Антоновичу. Иван Антонович уже запустил один глаз назад и оглянул их искоса, но в ту же минуту погрузился ещё внимательнее в писание.

– Позвольте узнать, – сказал Чичиков с поклоном, – здесь крепостной стол?

Иван Антонович как будто бы и не слыхал и углубился совершенно в бумаги, не отвечая ничего…

– Позвольте узнать, здесь крепостная экспедиция? – сказал Чичиков.

– Здесь, – сказал Иван Антонович, поворотил свое кувшинное рыло и приложился опять писать.

– А у меня дело вот какое: куплены мною у разных владельцев здешнего уезда крестьяне на вывод: купчая есть, остаётся совершить.

– А продавцы налицо?

– Некоторые здесь, а от других доверенность.

– А просьбу принесли?

– Принёс и просьбу. Я бы хотел… мне нужно поторопиться… так нельзя ли, например, кончить дело сегодня!

– Да, сегодня! Сегодня нельзя, – сказал Иван Антонович. – Нужно навести ещё справки, нет ли ещё запрещений.

– Впрочем, что до того, чтоб ускорить дело, так Иван Григорьевич, председатель, мне большой друг…

–Да ведь Иван Григорьевич не один; бывают и другие, – сказал сурово Иван Антонович.

Чичиков понял заковыку, которую завернул Иван Антонович, и сказал:

– Другие тоже не будут в обиде, я сам служил, дело знаю…

– Идите к Ивану Григорьевичу, – сказал Иван Антонович голосом несколько поласковее, – пусть он даст приказ, кому следует, а за нами дело не постоит.

Чичиков, вынув из кармана бумажку, положил её перед Иваном Антоновичем, которую тот совершенно не заметил и накрыл тотчас её книгою. Чичиков хотел было указать ему её, но Иван Антонович движением головы дал знать, что не нужно показывать.

А вот и наши патентованные политтехнологи и аналитики, гадающие о кадровой политике Кремля. Поменяй фамилии на сегодняшние, и не отличить:

– Знаете ли, господа, кто это?

Голос, которым он произнёс это, заключал в себе что-то потрясающее, так что заставил вскрикнуть всех в одно время:

– А кто?

– Это, господа, судырь мой, не кто другой, как капитан Копейкин!

–Только позволь, Иван Андреевич, – сказал вдруг, прервавши его, полицеймейстер, – ведь капитан Копейкин, ты сам сказал, без руки и ноги, а у Чичикова…

Здесь почтмейстер вскрикнул и хлопнул со всего размаха рукой по своему лбу, назвавши себя публично при всех телятиной… Однако ж минуту спустя он тут же стал хитрить и попробовал было вывернуться, говоря, что, впрочем, в Англии очень усовершенствована механика, что видно по газетам, как один изобрёл деревянные ноги таким образом, что при одном прикосновении к незаметной пружинке уносили эти ноги человека бог знает в какие места, так что после нигде и отыскать его нельзя было.

Но все очень усомнились, чтобы Чичиков был капитан Копейкин, и нашли, что почтмейстер хватил уже слишком далеко. Впрочем, они, с своей стороны, тоже не ударили лицом в грязь и, наведённые остроумной догадкой почтмейстера, забрели едва ли не далее. Из числа многих в своём роде сметливых предположений было наконец одно – странно даже и сказать: что не есть ли Чичиков переодетый Наполеон, что англичанин издавна завидует, что, дескать, Россия так велика и обширна, что даже несколько раз выходили и карикатуры, где русский изображён разговаривающим с англичанином. Англичанин стоит и сзади держит на верёвке собаку, и под собакой разумеется Наполеон: «Смотри, мол, говорит, если что не так, так я на тебя сейчас выпущу эту собаку!» – и вот теперь они, может быть, и выпустили его с острова Елены, и вот он теперь и пробирается в Россию, будто бы Чичиков, а в самом деле вовсе не Чичиков.

А вот вам портрет ижевского обывателя после очередной смены власти в республике:

Как вихорь взметнулся дотоле, казалось, дремавший город! Вылезли из нор все тюрюки и байбаки, которые позалёживались в халатах по нескольку лет дома, сваливая вину то на сапожника, сшившего узкие сапоги, то на портного, то на пьяницу кучера. Все те, которые прекратили давно уже всякие знакомства и знались только, как выражаются, с помещиками Завалишиным да Полежаевым (знаменитые термины, произведённые от глаголов «полежать» и «завалиться»…); все те, которых нельзя было выманить из дому даже зазывом на расхлёбку пятисотрублёвой ухи с двухаршинными стерлядями и всякими тающими во рту кулебяками; словом, оказалось, что город и люден, и велик, и населён как следует. Показался какой-то Сысой Пафнутьевич и Макдональд Карлович, о которых и не слышно было никогда; в гостиных заторчал какой-то длинный, длинный, с простреленною рукою, такого высокого роста, какого даже и не видано было. На улицах показались крытые дрожки, неведомые линейки, дребезжалки, колесосвистки – и заварилась каша.

Ну и напоследок, чем вам не диалог градоначальника с начальником дорожного управления в день первого снегопада:

– Да ведь, Павел Иванович, нужно будет лошадей ковать.

– Ах ты чушка! чурбан! а прежде зачем об этом не сказал? Не было разве времени?

– Да время-то было… Да вот и колесо тоже, Павел Иванович, шину нужно будет совсем перетянуть, потому что теперь дорога ухабиста, шибень такой везде пошёл…

– Подлец ты!.. Убить ты меня собрался? а? зарезать меня хочешь? На большой дороге меня собрался зарезать, разбойник, чушка ты проклятый, страшилище морское! а? а? Три недели сидели на месте, а? Хоть бы заикнулся, беспутный, — а вот теперь к последнему часу и пригнал!.. Ведь ты знал это прежде? ведь ты знал это, а? а? Отвечай. Знал? А?

– Знал.

– Ну так зачем же тогда не сказал, а?

– Да ещё, сударь, чубарого коня, право, хоть бы продать, потому что он, Павел Иванович, совсем подлец; он такой конь, просто не приведи бог, только помеха.

– Дурак!.. Ещё пустился в рассужденья! Вот посмотрю я: если… в два часа не будет всё готово, так я тебе такую дам потасовку… сам на себе лица не увидишь! Пошёл! ступай!

«Это мы «в очищенном виде»? Да это поклёп!»

Не поклёп, а мы в наших родовых качествах и проявлениях. «Мёртвые души» – про то, что не стирается временем, не выскабливается никакими историческими потрясениями, что остаётся в нас независимо от социального строя и экономического уклада.

Гоголь сдёрнул с нас тоненькую и дырявую кисею «цивилизации» и «прогресса» не для того, чтобы посмеяться над нашей наготой. У него другая задача, иная цель: помочь нам понять, что и «цивилизация», и «прогресс» гибельны, если уводят нас от того «образа и подобия», по которому мы созданы и который должны обрести.

Давно замечено, что в гоголевских героях (значит, и в нас) есть что-то детское: Коробочка не тупа, а, как ребёнок, до определённого возраста не умеет абстрактно мыслить и понимает всё буквально; Ноздрёв врёт так, как может врать только ребёнок – безоглядно, нелогично, искренне вживаясь в собственную ложь; подлинный Собакевич открывается лишь в описании продаваемых «душ» – для него, как и для ребёнка, нет границы между живым и мёртвым, одушевлённым и неодушевлённым (вот почему дети способны одушевлять, именовать игрушки и быть предельно жестокими с подобными себе) и т. д.

У Гоголя мы («мы» как народ во всей его исторической протяжённости, как национально-культурно единство) – смешные, забавные, порой страшные «дети», которым только предстоит «повзрослеть», обрести себя. Вопрос лишь в том, каким путём мы двинемся – уводящим нас от замысла Творца или приближающим к нему.

К радости ленивых школьников и студентов-гуманитариев и к огорчению профессиональных филологов, Гоголь сжёг второй том «Мёртвых душ», не написал третий и прервал начатый разговор в самом его начале. Но есть «Выбранные места из переписки с друзьями». Там много того, с чем трудно, а порой и невозможно согласиться, но над чем стоит подумать. Особенно в свете афоризма В. С. Черномырдина о разнице между «хотели» и «получилось».

Я уже не раз писал о «круге», по которому ходит Россия. Пора присмотреться к тому, в чём суть этого круга, стоит ли его разрывать или лучше осмыслить нашу историю такой, «какой нам Бог её дал».

Гоголь нам в помощь.

Литературовед, кандидат филологических наук, член Союза писателей России